Неточные совпадения
Потом, не глядя
в окна, он
сел в свою обычную позу
в коляске, заложив
ногу на
ногу и, надевая перчатку, скрылся за углом.
Был уже шестой час и потому, чтобы поспеть во-время и вместе с тем не ехать на своих лошадях, которых все знали, Вронский
сел в извозчичью карету Яшвина и велел ехать как можно скорее. Извозчичья старая четвероместная карета была просторна. Он
сел в угол, вытянул
ноги на переднее место и задумался.
— Это не родильный дом, но больница, и назначается для всех болезней, кроме заразительных, — сказал он. — А вот это взгляните… — и он подкатил к Дарье Александровне вновь выписанное кресло для выздоравливающих. — Вы посмотрите. — Он
сел в кресло и стал двигать его. — Он не может ходить, слаб еще или болезнь
ног, но ему нужен воздух, и он ездит, катается…
Всё
в ее лице: определенность ямочек щек и подбородка, склад губ, улыбка, которая как бы летала вокруг лица, блеск глаз, грация и быстрота движений, полнота звуков голоса, даже манера, с которою она сердито-ласково ответила Весловскому, спрашивавшему у нее позволения
сесть на ее коба, чтобы выучить его галопу с правой
ноги, — всё было особенно привлекательно; и, казалось, она сама знала это и радовалась этому.
— А вот так: несмотря на запрещение Печорина, она вышла из крепости к речке. Было, знаете, очень жарко; она
села на камень и опустила
ноги в воду. Вот Казбич подкрался — цап-царап ее, зажал рот и потащил
в кусты, а там вскочил на коня, да и тягу! Она между тем успела закричать; часовые всполошились, выстрелили, да мимо, а мы тут и подоспели.
Итак, отдавши нужные приказания еще с вечера, проснувшись поутру очень рано, вымывшись, вытершись с
ног до головы мокрою губкой, что делалось только по воскресным дням, — а
в тот день случись воскресенье, — выбрившись таким образом, что щеки сделались настоящий атлас
в рассуждении гладкости и лоска, надевши фрак брусничного цвета с искрой и потом шинель на больших медведях, он сошел с лестницы, поддерживаемый под руку то с одной, то с другой стороны трактирным слугою, и
сел в бричку.
— Auf, Kinder, auf!.. s’ist Zeit. Die Mutter ist schon im Saal, [Вставать, дети, вставать!.. пора. Мать уже
в зале (нем.).] — крикнул он добрым немецким голосом, потом подошел ко мне,
сел у
ног и достал из кармана табакерку. Я притворился, будто сплю. Карл Иваныч сначала понюхал, утер нос, щелкнул пальцами и тогда только принялся за меня. Он, посмеиваясь, начал щекотать мои пятки. — Nu, nun, Faulenzer! [Ну, ну, лентяй! (нем.).] — говорил он.
Молодой гувернер Ивиных, Herr Frost, с позволения бабушки сошел с нами
в палисадник,
сел на зеленую скамью, живописно сложил
ноги, поставив между ними палку с бронзовым набалдашником, и с видом человека, очень довольного своими поступками, закурил сигару.
Она
села к столу, на котором Лонгрен мастерил игрушки, и попыталась приклеить руль к корме; смотря на эти предметы, невольно увидела она их большими, настоящими; все, что случилось утром, снова поднялось
в ней дрожью волнения, и золотое кольцо, величиной с солнце, упало через море к ее
ногам.
Кому назначено-с, не миновать судьбы:
Молчалин на́ лошадь
садился,
ногу в стремя,
А лошадь на дыбы,
Он об землю и прямо
в темя.
Тетушка Анны Сергеевны, княжна Х……я, худенькая и маленькая женщина с сжатым
в кулачок лицом и неподвижными злыми глазами под седою накладкой, вошла и, едва поклонившись гостям, опустилась
в широкое бархатное кресло, на которое никто, кроме ее, не имел права
садиться. Катя поставила ей скамейку под
ноги: старуха не поблагодарила ее, даже не взглянула на нее, только пошевелила руками под желтою шалью, покрывавшею почти все ее тщедушное тело. Княжна любила желтый цвет: у ней и на чепце были ярко-желтые ленты.
Самгин
сел, пытаясь снять испачканный ботинок и боясь испачкать руки. Это напомнило ему Кутузова. Ботинок упрямо не слезал с
ноги, точно прирос к ней.
В комнате сгущался кисловатый запах. Было уже очень поздно, да и не хотелось позвонить, чтоб пришел слуга, вытер пол. Не хотелось видеть человека, все равно — какого.
Явился писатель Никодим Иванович, тепло одетый
в толстый, коричневый пиджак, обмотавший шею клетчатым кашне; покашливая
в рукав, он ходил среди людей, каждому уступая дорогу и поэтому всех толкал. Обмахиваясь веером, вошла Варвара под руку с Татьяной; спросив чаю, она
села почти рядом с Климом, вытянув чешуйчатые
ноги под стол. Тагильский торопливо надел измятую маску с облупившимся носом, а Татьяна, кусая бутерброд, сказала...
Когда Самгин, все более застывая
в жутком холоде, подумал это — память тотчас воскресила вереницу забытых фигур: печника
в деревне, грузчика Сибирской пристани, казака, который сидел у моря, как за столом, и чудовищную фигуру кочегара у Троицкого моста
в Петербурге. Самгин
сел и, схватясь руками за голову, закрыл уши. Он видел, что Алина сверкающей рукой гладит его плечо, но не чувствовал ее прикосновения.
В уши его все-таки вторгался шум и рев. Пронзительно кричал Лютов, топая
ногами...
Самгин нащупал пальто, стал искать карман, выхватил револьвер, но
в эту минуту поезд сильно тряхнуло, пронзительно завизжали тормоза, озлобленно зашипел пар, — Самгин пошатнулся и
сел на
ноги Крэйтона, тот проснулся и, выдергивая
ноги, лягаясь, забормотал по-английски, потом свирепо закричал...
Самгин чувствовал себя неловко, Лидия
села на диван, поджав под себя
ноги, держа чашку
в руках и молча, вспоминающими глазами, как-то бесцеремонно рассматривала его.
Вошла Марина
в сером халате, зашпиленном английскими булавками, с полотенцем на шее и распущенными по спине волосами, похожая на княжну Тараканову с картины Флавицкого и на уголовную арестантку;
села к столу, вытянув
ноги в бархатных сапогах, и сказала Самгину...
Она тотчас пришла.
В сером платье без талии, очень высокая и тонкая,
в пышной шапке коротко остриженных волос, она была значительно моложе того, как показалась на улице. Но капризное лицо ее все-таки сильно изменилось, на нем застыла какая-то благочестивая мина, и это делало Лидию похожей на английскую гувернантку, девицу, которая уже потеряла надежду выйти замуж. Она
села на кровать
в ногах мужа, взяла рецепт из его рук, сказав...
Клим пошел к Лидии. Там девицы сидели, как
в детстве, на диване; он сильно выцвел, его пружины старчески поскрипывали, но он остался таким же широким и мягким, как был. Маленькая Сомова забралась на диван с
ногами; когда подошел Клим, она освободила ему место рядом с собою, но Клим
сел на стул.
Лидия
села в кресло, закинув
ногу на
ногу, сложив руки на груди, и как-то неловко тотчас же начала рассказывать о поездке по Волге, Кавказу, по морю из Батума
в Крым. Говорила она, как будто торопясь дать отчет о своих впечатлениях или вспоминая прочитанное ею неинтересное описание пароходов, городов, дорог. И лишь изредка вставляла несколько слов, которые Клим принимал как ее слова.
— Пишу другой: мальчика заставили пасти гусей, а когда он полюбил птиц, его сделали помощником конюха. Он полюбил лошадей, но его взяли во флот. Он море полюбил, но сломал себе
ногу, и пришлось ему служить лесным сторожем. Хотел жениться — по любви — на хорошей девице, а женился из жалости на замученной вдове с двумя детьми. Полюбил и ее, она ему родила ребенка; он его понес крестить
в село и дорогой заморозил…
Стремительные глаза Лютова бегали вокруг Самгина, не
в силах остановиться на нем, вокруг дьякона, который разгибался медленно, как будто боясь, что длинное тело его не уставится
в комнате. Лютов обожженно вертелся у стола, теряя туфли с босых
ног;
садясь на стул, он склонялся головою до колен, качаясь, надевал туфлю, и нельзя было понять, почему он не падает вперед, головою о пол. Взбивая пальцами сивые волосы дьякона, он взвизгивал...
Лидия, подобрав
ноги,
села в угол дивана.
— В-вывезли
в лес, раздели догола, привязали руки,
ноги к березе, близко от муравьиной кучи, вымазали все тело патокой,
сели сами-то, все трое — муж да хозяин с зятем, насупротив, водочку пьют, табачок покуривают, издеваются над моей наготой, ох, изверги! А меня осы, пчелки жалят, муравьи, мухи щекотят, кровь мою пьют, слезы пьют. Муравьи-то — вы подумайте! — ведь они и
в ноздри и везде ползут, а я и
ноги крепко-то зажать не могу, привязаны
ноги так, что не сожмешь, — вот ведь что!
Бердников любезно предложил ему
сесть рядом, Попов, с сигарой
в зубах,
сел на переднее сиденье, широко расставив
ноги.
Против Самгина лежал вверх лицом, закрыв глаза, длинноногий человек, с рыжей, остренькой бородкой, лежал сунув руки под затылок себе. Крик Пыльникова разбудил его, он сбросил
ноги на пол,
сел и, посмотрев испуганно голубыми глазами
в лицо Самгина, торопливо вышел
в коридор, точно спешил на помощь кому-то.
Ногою в зеленой сафьяновой туфле она безжалостно затолкала под стол книги, свалившиеся на пол, сдвинула вещи со стола на один его край, к занавешенному темной тканью окну, делая все это очень быстро. Клим
сел на кушетку, присматриваясь. Углы комнаты были сглажены драпировками, треть ее отделялась китайской ширмой, из-за ширмы был виден кусок кровати, окно
в ногах ее занавешено толстым ковром тускло красного цвета, такой же ковер покрывал пол. Теплый воздух комнаты густо напитан духами.
Пока они спорили, человек
в сюртуке, не сгибаясь, приподнял руку Тоси к лицу своему, молча и длительно поцеловал ее, затем согнул
ноги прямым углом,
сел рядом с Климом, подал ему маленькую ладонь, сказал вполголоса...
Вошел Безбедов, весь
в белом — точно санитар,
в сандалиях на босых
ногах; он
сел в конце стола, так, чтоб Марина не видела его из-за самовара. Но она все видела.
После чая все займутся чем-нибудь: кто пойдет к речке и тихо бродит по берегу, толкая
ногой камешки
в воду; другой
сядет к окну и ловит глазами каждое мимолетное явление: пробежит ли кошка по двору, пролетит ли галка, наблюдатель и ту и другую преследует взглядом и кончиком своего носа, поворачивая голову то направо, то налево. Так иногда собаки любят сидеть по целым дням на окне, подставляя голову под солнышко и тщательно оглядывая всякого прохожего.
Обломову
в самом деле стало почти весело. Он
сел с
ногами на диван и даже спросил: нет ли чего позавтракать. Съел два яйца и закурил сигару. И сердце и голова у него были наполнены; он жил. Он представлял себе, как Ольга получит письмо, как изумится, какое сделает лицо, когда прочтет. Что будет потом?..
Обломов быстро приподнялся и
сел в диване, потом спустил
ноги на пол, попал разом
в обе туфли и посидел так; потом встал совсем и постоял задумчиво минуты две.
Ему было под пятьдесят лет, но он был очень свеж, только красил усы и прихрамывал немного на одну
ногу. Он был вежлив до утонченности, никогда не курил при дамах, не клал одну
ногу на другую и строго порицал молодых людей, которые позволяют себе
в обществе опрокидываться
в кресле и поднимать коленку и сапоги наравне с носом. Он и
в комнате сидел
в перчатках, снимая их, только когда
садился обедать.
Заходила ли речь о мертвецах, поднимающихся
в полночь из могил, или о жертвах, томящихся
в неволе у чудовища, или о медведе с деревянной
ногой, который идет по
селам и деревням отыскивать отрубленную у него натуральную
ногу, — волосы ребенка трещали на голове от ужаса; детское воображение то застывало, то кипело; он испытывал мучительный, сладко болезненный процесс; нервы напрягались, как струны.
Как бы то ни было, но
в редкой девице встретишь такую простоту и естественную свободу взгляда, слова, поступка. У ней никогда не прочтешь
в глазах: «теперь я подожму немного губу и задумаюсь — я так недурна. Взгляну туда и испугаюсь, слегка вскрикну, сейчас подбегут ко мне.
Сяду у фортепьяно и выставлю чуть-чуть кончик
ноги…»
Она положила их на два стула, а Обломов вскочил и предложил ей самой третий, но она не
села; это было не
в ее привычках: она вечно на
ногах, вечно
в заботе и
в движении.
Когда нянька мрачно повторяла слова медведя: «Скрипи, скрипи,
нога липовая; я по
селам шел, по деревне шел, все бабы спят, одна баба не спит, на моей шкуре сидит, мое мясо варит, мою шерстку прядет» и т. д.; когда медведь входил, наконец,
в избу и готовился схватить похитителя своей
ноги, ребенок не выдерживал: он с трепетом и визгом бросался на руки к няне; у него брызжут слезы испуга, и вместе хохочет он от радости, что он не
в когтях у зверя, а на лежанке, подле няни.
«Теперь или никогда!» «Быть или не быть!» Обломов приподнялся было с кресла, но не попал сразу
ногой в туфлю и
сел опять.
Она молча приняла обязанности
в отношении к Обломову, выучила физиономию каждой его рубашки, сосчитала протертые пятки на чулках, знала, какой
ногой он встает с постели, замечала, когда хочет
сесть ячмень на глазу, какого блюда и по скольку съедает он, весел он или скучен, много спал или нет, как будто делала это всю жизнь, не спрашивая себя, зачем, что такое ей Обломов, отчего она так суетится.
У Обломова подкосились
ноги; он
сел в кресло и отер платком руки и лоб.
Но следующие две, три минуты вдруг привели его
в память — о вчерашнем. Он
сел на постели, как будто не сам, а подняла его посторонняя сила; посидел минуты две неподвижно, открыл широко глаза, будто не веря чему-то, но когда уверился, то всплеснул руками над головой, упал опять на подушку и вдруг вскочил на
ноги, уже с другим лицом, какого не было у него даже вчера,
в самую страшную минуту.
Он, не обращая на Райского внимания, переменил панталоны и
сел в большом кресле, с
ногами, так что коленки пришлись вровень с лицом. Он положил на них бороду.
Едва Вера вышла, Райский ускользнул вслед за ней и тихо шел сзади. Она подошла к роще, постояла над обрывом, глядя
в темную бездну леса, лежащую у ее
ног, потом завернулась
в мантилью и
села на свою скамью.
Но дома то сигару закурит, то
сядет с
ногами на диван, почитает или замечтается, и
в голове раздадутся звуки. Он за фортепиано — и забудется.
— Болен, друг,
ногами пуще; до порога еще донесли ноженьки, а как вот тут
сел, и распухли. Это у меня с прошлого самого четверга, как стали градусы (NB то есть стал мороз). Мазал я их доселе мазью, видишь; третьего года мне Лихтен, доктор, Едмунд Карлыч,
в Москве прописал, и помогала мазь, ух помогала; ну, а вот теперь помогать перестала. Да и грудь тоже заложило. А вот со вчерашнего и спина, ажно собаки едят… По ночам-то и не сплю.
— Довольно, прошу вас, довольно. Вы вчера просили триста рублей, вот они… — Он положил передо мной на стол деньги, а сам
сел в кресло, нервно отклонился на спинку и забросил одну
ногу за другую. Я остановился
в смущении.
—
Садись, присядь, ноги-то небось не стоят еще, — приветливо пригласил он меня, указав мне на место подле себя и все продолжая смотреть мне
в лицо тем же лучистым взглядом. Я
сел подле него и сказал...
«На берег кому угодно! — говорят часу во втором, — сейчас шлюпка идет». Нас несколько человек
село в катер, все
в белом, — иначе под этим солнцем показаться нельзя — и поехали, прикрывшись холстинным тентом; но и то жарко: выставишь нечаянно руку,
ногу, плечо — жжет. Голубая вода не струится нисколько; суда, мимо которых мы ехали, будто спят: ни малейшего движения на них; на палубе ни души. По огромному заливу кое-где ползают лодки, как сонные мухи.
Однажды, при них, заставили матрос маршировать: японцы
сели на юте на пятках и с восторгом смотрели, как четыреста человек стройно перекидывали
в руках ружья, точно перья, потом шли,
нога в ногу, под музыку, будто одна одушевленная масса.
Мы пошли вверх на холм. Крюднер срубил капустное дерево, и мы съели впятером всю сердцевину из него. Дальше было круто идти. Я не пошел:
нога не совсем была здорова, и я
сел на обрубке, среди бананов и таро, растущего
в земле, как морковь или репа. Прочитав, что сандвичане делают из него poп-poп, я спросил каначку, что это такое. Она тотчас повела меня
в свою столовую и показала горшок с какою-то белою кашею, вроде тертого картофеля.